До 24 февраля художник Александер Кроликовски занимался концептуальным искусством, ища ответ на вопрос "есть ли жизнь после постмодерна?". Он родился и вырос в Донецке, как художник сформировался в Севастополе. 15 лет работал в дуэте Krolikowski Art.
В 2014-м, когда в Крым ворвалась Россия, Александер перебрался в Киев и пошел на Майдан. Впоследствии уехал за границу, но все же вернулся в Украину – в Вышгород, что в 20 километрах от столицы.
В 2022 году, когда Россия пришла уже и туда, Александер решил никуда не ехать.
Через три дня после полномасштабного вторжения, минимально поправившись от ковида, он ушел в военкомат. Оттуда – в добровольное формирование тергромады Вышгорода, волонтерский центр и наконец – в местный морг, куда после деоккупации Киевщины начали свозить убитых украинцев. Замученных, расстрелянных автоматными очередями и даже без голов.
За все время работы через его руки буквально прошло не менее 300 тел. Часть из них, как и работу в морге, он зафиксировал на "Интакс", камеру мгновенной печати.
Но в его представлении человек после смерти тоже может что-то сделать, в частности, отомстить своему убийце. Доказать, что он совершил военное преступление.
В разговоре с УП Александер рассказывает о стадиях привыкания к мертвецам, галлюцинации от запаха морга, самому сложному моменту в общении с родственниками погибших и влиянии работы в морге на его творчество.
Дальше его прямая речь.
Трупы начали привозить в последние дни марта, когда россияне стали отступать с Киевщины. Сначала были села, а потом Буча, Ирпень, Бородянка. Привозили и военных, украинских – русских у нас не было, но процентов 80 трупов были гражданскими.
Относительно военных: предполагаю, что это убитые пленники – они почти все застрелены в затылок. Некоторые – со следами пыток.
Большое количество людей, если говорить и о военных, и о гражданских, было убито такими… дротиками, о которых писала The Guardian (флешеты – крохотные металлические дротики, вылетающие из снаряда при взрыве – УП). Также было много застреленных – иногда одним выстрелом, иногда очередью, например одна пожилая женщина. Что она могла сделать, чтобы потратить на нее столько патронов? Я не знаю.
Было еще немного людей из больницы – на их телах не было пулевых отверстий, возможно, они умерли от нехватки лекарства.
Из волонтеров нас осталось работать четверо – это минимум для морга. Я все понимаю, не каждый может такое вынести психологически. Но я в принципе привык закрывать все дыры собой: если где-то не хватает людей, я туда иду.
Интересно, что двое из четырех волонтеров – культурные деятели, это я и Никита Гавриленко (музыкант, участник дуэта "Герец" – УП), вы могли слышать его песню о "Джавелине".
Мы с ним однажды даже говорили, что, возможно, нам легче переживать эти события, потому что позже мы их отрефлексируем через искусство. Наша психика раньше времени знает о такой опции. Все страшные события остаются с тобой навсегда, просто со временем можешь их переосмыслить, перепрожить.
Есть четыре уровня приближенности к мертвому телу: первый тебя шокирует даже его вид, но ты в принципе можешь смотреть на него и переносить его в мешке; второй – ты можешь прикасаться к телу через одежду; третий – без одежды; четвертый – резать.
До четвёртого я не дошел. Я не имею для этого квалификации и не горю желанием, если честно.
Стандартный процесс происходит так: приезжает машина, например из Бучи, ее нужно разгрузить – перенести людей в пакетах, иногда заменить пакеты, потому что они рвутся. Мы складываем тела в местный холодильник – но там всего 10 мест, это так, чтобы не бросать их друг на друга – или рефрижератор.
Далее тела отдаются украинской полиции – вместе с патологоанатомом она осматривает, пишет, тело идентифицировано или нет. Если нет, то вырезает часть кости (показывает на ногу ниже колена – УП) на анализ ДНК.
В этот момент им нужно помогать – раздевать людей, переворачивать их, потому что если сразу привезли 30 тел… А ведь тела могут быть полуразложены, выкопаны из земли. Хотя наиболее страшно – это когда они со следами пыток. Когда ты не понимаешь, что можно было сделать с человеком, чтобы потом он выглядел так…
Вообще с 30 телами в один день не справиться. С 15 – да, если очень тяжело работать.
Также полиция отфотографирует все тела и отправляет фото в специальную группу в Телеграмме – так родственники могут узнать кого-то. Кое-кто так своих и находит.
Затем, когда появилась французская научная жандармерия, мы начали часть тел – расстрелянных, со следами пыток – передавать им. Насколько я понимаю, они занимались как раз документированием военных преступлений. Убитый в затылок военный пленник их интересовал меньше – ведь это война, а вот огромное количество гражданских, убитых дротиками, заинтересовало сразу, потому что это запрещенное оружие.
После осмотра тела возвращаются в большой рефрижератор.
В какой-то момент тел в нем стало так много… что найти там кого-то было невозможно. Неприятная деталь, но чтобы дойти до конца, нужно было идти по трупам.
Говорят: "Французской жандармерии надо такой-то" – и ты ищешь, приносишь, потом относишь обратно. Это как на складе работать, только у тебя вместо вещей – мертвецы. А потом приезжают родственники, и начинается самая болезненная часть работы.
С момента поступления тела в морг до выдачи родственникам может пройти два дня, а может и две недели. Это не всегда контролируемый процесс.
Иногда в местный штаб приходили родственники и говорили: "Мы пойдем с вами в морг искать тело!" На что мы говорим: "Это очень страшное место, мы не хотим, чтобы вы на это все смотрели – вам станет только хуже, правда. Просто ждите. Если тело вырыли, оно уже попало в надежные руки. Я вам гарантирую, что мы всех осторожно, с уважением складываем".
Иногда родственники рыдают очень сильно. Даже следы пыток можно пережить, потому что тебя, конечно, шокирует, но это твои внутренние переживания. А видеть эти страдания извне – очень тяжело.
Впрочем, труднее всего спрашивать у родственников: "Тело будете смотреть?".
Сначала не мог в этот момент быть с ними, просил кого-то из полиции, но потом уже и сам показывал – ко всему привыкаешь. К мертвецам я в принципе привык через два дня.
Первое, к чему нужно привыкнуть, это запах – он сладкий и неприятный, это запах тления. Само тело после смерти желтеет, синеет, зеленеет – по-разному, все зависит от условий хранения. Насколько я понимаю, раскопавшиеся сохранились лучше тех, которые лежали на улице.
Не все люди, кстати, узнают своих родных. Они приезжают, уже знают номер тела, выясняют всю документацию с врачом, а потом смотрят на одежду, на родинки и не узнают. Их психика не принимает увиденного.
А иногда не может узнать, потому что, например, головы нет. Нижняя челюсть есть, а головы нет. Такие тела мы тоже показываем, это их право, к тому же они тело забирают, им его хоронить.
Хотя поначалу ты стоишь и думаешь: а что показать в теле без головы? Потом показываешь одежду, снимаешь часть одежды, если они знают какие-нибудь приметы. Родственники смотрят, держатся на ногах и смотрят. Если бы близкий вам человек погиб, вы бы не смотрели? Смотрели. Потом бы, может, сознание потеряли, но сначала бы смотрели.
К тому же люди обычно не по одному приезжают, а по двое-трое – двое рыдают, один смотрит. Кто-то тихо плачет, кто-то громко.
Для нас самих отсутствие головы или когда она из пакета выкатывается – это самое страшное. Ибо когда тело распотрашено – это одно, к этому ты хоть чуть-чуть готов, ты видел раньше мертвых животных, ты можешь себе это представить. А вот отсутствие головы ты не представлял никогда.
До войны мы не мыслили, как это, когда над головой летают ракеты.
Иногда от работы в морге появляется эмоциональный стресс, и ты начинаешь разговаривать с мертвецами. Заходишь в рефрижератор со словами: "Дорогие друзья, у меня нет для вас хороших новостей – родственники не приезжали, вас не узнали. Но есть новые французские пакеты! Модные пластиковые белые пакеты!".
А потом идешь домой и думаешь: вот если бы русские зашли в Вышгород и убили меня, потому что я был в этих "расстрельных списках", то чего бы я не хотел?
Не хотел, чтобы глаза выжигали – я видел такой труп. Не хотел бы, чтобы меня в черный пакет уложили, лучше в белый. Черные – гнусные и рвущиеся. Вот такие мысли иногда лезут.
Еще очень интересный опыт: когда приближаются русские войска, твое тело чувствует опасность. Так же телесные ощущения изменяются, когда они уходят. Вероятно, это срабатывает именно спинной мозг – он трубит: "Опасность! Надо бежать!", тогда как главный говорит: "Никто никуда не убегает – здесь много работы". И у них вроде бы такой определенный конфликт.
Кстати, о "много работы" – запах морга легко смывается, но бывают галлюцинации. У меня они были первые 3-4 дня – я резко начинал ощущать этот запах, а потом переспрашивал людей рядом, и они говорили, что это мне кажется. Это настолько шокирует твое сознание, что начинает тебе мерещиться.
Иногда я сидел вечером в квартире и слышал, как кто-то шуршит вилками на кухне. Но я себе говорил: «Это наши, родные украинские мертвецы, с оккупантами мы не работаем – пусть приходят и развлекаются себе! Кто я такой, чтобы им мешать? Им и так было нелегко.
Когда ты прикасаешься к смерти, то воспринимаешь все по-другому. Смерть – часть жизни, от нее никуда не уйти. Я после этого всего буду делать проект о смерти в моем приближении.
На вторую неделю в морге я взял с собой камеру, но еще не мог фотографировать… По первым фото видно, что я делаю их с испуга. А потом осмелел, и так появилась идея о творческой рефлексии – я хочу сделать книжечку со своими размышлениями. Там будут документы, визуальная поэзия и тексты.
Мои родители считали, что человек умирает и все – после него остаются только воспоминания у родственников. А я понимаю, что вне нас остается наше влияние. Человек и после смерти может что-то сделать – например, доказать военное преступление.
Это такая форма мести от мертвецов.
***
Каким будет искусство после Бучи? Или как там в оригинале: "Возможна ли поэзия после Освенцима?"
Ответ – да, но это уже будет искусство нового типа. Ибо мы говорим "нет слов это описать" – то есть у нас нет концептуальных инструментов для описания того, что мы пережили. Поэтому нам нужно найти, подобрать новые слова. Война к этому поиску провоцирует.
Первыми это будут делать люди, которых война прикоснулась непосредственно – это будет рефлексия их собственного опыта. А коснулась она очень многих... если не всех.
Те, кто выживет на этой войне, будут творцами нового мира. Это ведь не война только Украины, просто она в Украине – это война двух миров. Просто на нас – самая трудная миссия.
Источник: www.pravda.com.ua
